Мишель Ловрик - Книга из человеческой кожи [HL]

Хэмиш Гилфитер простонал:

— Но более всего я виню себя в том, что позволил моей славной Сесилии взвалить на себя тяжесть наших дурных пожеланий и осуществить их.

Марчелла не сказала ничего, а только сидела, похожая на печальное привидение, держа за руку Санто. Жозефа уютно прижалась ко мне и потерлась носом о мое плечо. Я тоже молчал.

Мои хозяева вели себя как кающиеся грешники. А мне хотелось во весь голос крикнуть им, что Сесилия Корнаро сделала то, о чем каждый из них втайне мечтал в глубине души, но чего их доброта и совесть никогда бы им не позволили. А для Мингуилло таких понятий попросту не существовало.

Сесилия Корнаро в своей бесстрашной ненависти послала Мингуилло смертоносный яд, то есть поступила так же, как он поступал со всеми, кто вставал у него на пути в этом мире.

Даже сейчас мое перо отказывается уронить хоть каплю чернил из жалости к Мингуилло Фазану!

— Brava[178] Сесилия Корнаро, — говорю я.

Она — сильная женщина, которая знает, как и кого нужно ненавидеть. Уже за одно это ее нужно хвалить и воспевать.

Доктор Санто Альдобрандини

Жозефа принесла нам подробности того, как мой шурин лишился пальцев. Разумеется, это не имело никакого отношения к черной оспе. Он пострадал от недуга, с которым мне еще не доводилось сталкиваться за все годы своей врачебной практики: листая страницы книги, он порезал себе пальцы. В порезы попала грязь, что и стало причиной гангрены, сожравшей пострадавшие пальцы один за другим.

Но умереть от этого он все-таки не мог. А вот черная оспа — совсем другое дело.

Естественно, я не отправился предлагать свои услуги Мингуилло Фазану. Но, по мере того как шли дни, я мысленно сопровождал его по всем стадиям болезни. На тринадцатый день мы услышали, что хирург Сардон прокалывает все гнойнички на лице своего пациента иглой, смоченной карболовой кислотой, чтобы уменьшить образование ямок-оспин. Затем до нас дошли известия о том, что Мингуилло намазали оливковым маслом и глицерином, а затем покрыли толстым слоем сливок и муки, дабы помешать свету воздействовать на гнойнички.

Марчелла Фазан

Мы с Санто и Джанни остались дома. Жозефа, кузина которой была samba в chicheria, ежедневно приносила нам известия о состоянии здоровья Мингуилло. Поначалу казалось, что он не переживет гангрены, ампутации, а потом еще и черной оспы. Дважды в его комнату даже приглашали священника.

Я жалела о том, что не могу впасть в такое же исступленное забытье. Жозефа не могла понять мои терзания.

— Почему вы печалитесь, госпожа? Ваш брат плохой насквозь, так пусть он умрет ужасной смертью. И что? — Жозефа щелкнула пальцами. — Легко-просто, он попадет на большую сковородку и будет жариться в аду.

Санто понимал меня. Мы не сказали друг другу ни слова, но я читала мои собственные мысли по его измученному лицу.

— Мы — не убийцы, — взывали друг к другу наши глаза, — мы не убивали Мингуилло.

— Но, — отвечали наши взгляды, — если он умрет, мы превратимся в стервятников, что питаются падалью.

Я вспомнила, как во время своего путешествия в Арекипу пообещала пеонам, что буду молиться за них, дабы они не выследили и не причинила зла Мингуилло.

И вот теперь я молилась. Но уже за Мингуилло.

Я молилась не потому, что любила его, и не потому, что желала ему выздоровления. Я молилась за него, поскольку боялась, что его смерть отбросит ужасную тень на наше счастье.

Джанни дель Бокколе

Наконец, кузина Жозефы передала нам, что в комнате Мингуилло смердит так, что сам дьявол в ужасе забился бы в угол, если бы только одной ноздрей унюхал эту вонь. И что Мингуилло час за часом выкашливает свои внутренности.

— La tosse ze'l tamburo de la morte, — изрек я. — Кашель — это барабан смерти.

Но потом я пожалел о своих словах, не из-за Мингуилло, конечно, а потому что видел, как Санто и Марчелла разрываются на части. А я был далеко не так чист сердцем, как они. Хотя я тоже бросался из одной крайности в другую: порой надеялся, что смерть Мингуилло будет быстрой, порой — что он станет умирать долго и мучительно. Но главное заключалось в том, что он одним копытом уже стоял в гробу. А я сидел, как на иголках, ожидая конца. И еще надеялся, что его труп оставят на солнце, чтобы муравьи пообедали им до отвала.

Хэмиш Гилфитер тоже печалился, потому что считал себя убийцей. Но еще он считал себя дураком. Он уверил себя, что Сесилия Корнаро не любит его, что она лишь притворялась, дабы использовать его в нужный момент и сделать из него посланца смерти.

— Женщины! — сказал я ему в таверне. — Они выворачивают нас наизнанку.

Угловатое, словно высеченное из камня лицо Хэмиша Гилфитера исказилось от боли.

— Если только позволить им, Джанни, женщины перевернут твою жизнь с ног на голову или вывернут ее наизнанку.

— Тогда за женщин! — Я поднял свой стакан, полный самоиронии и pisco,[179] местной водки, к которой я пристрастился. — И за то, чтоб Мингуилло Фазана поскорее закопали!

Хэмиш, сдается мне, был большим любителем китайских пословиц. Он привел мне одну из них:

— Не швыряй камнями в тонущую собаку, не ради спасения ее души, а ради своей собственной.

Марчелла Фазан

И вот, когда, казалось, стало уже слишком поздно, я последовала совету Сесилии Корнаро. Я попыталась понять, за что меня ненавидит Мингуилло и почему он так старательно уничтожал меня. Завещание — о котором он наверняка должен был знать с самого начала — ничего не объясняло.

Я заставила себя вспоминать прошлое в мельчайших подробностях. И я обнаружила следующее: никто и никогда не любил Мингуилло, ни его родители, ни его жена, ни его дочери или слуги. Поэтому он изначально не знал, что значит сдерживать свое стремление причинить боль, разочаровать или шокировать кого-либо.

Душа деформируется и разрушается, становясь объектом ненависти. Быть может, при этом нивелируются и утрачиваются понятия добра и зла? Я вспомнила пустоту и горечь, которая разливалась у меня под ребрами, когда я сидела на самом дальнем конце стола, забытая и презираемая членами моей семьи. Санто однажды рассказал мне о монахинях, которые воспитывали его с помощью розог и, что было для него еще больнее, пренебрежительных взглядов и грубых слов.

Джанни пребывал в дурном и уязвленном расположении духа, потому что они с Жозефой только что подтвердили свою любовь первой размолвкой. Он мрачно настаивал, что Мингуилло всегда был «с гнильцой», даже в раннем детстве.

— С ним плохо обращались? — спросила я у Джанни. — Мои родители были жестоки к нему?

— Они просто старались держаться от него подальше, как поступили бы на их месте любые нормальные люди, верно? — ответил Джанни. — К чему вы клоните, госпожа Марчелла? Не можете же вы скучать по нему? Или вы жалеете его? Уж он-то всегда желал вам зла, несчастья и всяких бед, даже смерти. Он медленно убивал вас все эти годы.

Джанни надеялся мягко вывести меня из состояния, которое он называл «томлением духа». Но у него ничего не получалось. Мингуилло прочно утвердился во всех моих мыслях. Вероятно, это объяснялось его последним злодеянием против меня: он преуспел там, где неизменно терпел крах раньше. Он заставил меня ненавидеть себя.

Потому что я не могла забыть того, что еще в детстве желала ему смерти.

Все эти годы я упрямо твердила себе: «За все свои преступления Мингуилло заслуживает только одного наказания — смерти».

Я страстно желала этого. В мыслях я хладнокровно убивала Мингуилло на протяжении долгих лет. Я заразила этим желанием Санто. И Сесилию. И Хэмиша. А теперь я не хочу становиться настоящим палачом своего брата, но и не желаю, чтобы он и далее осквернял землю своим существованием.

Хэмиш пришел ко мне проститься. Я помахала Арсе, который ждал внизу с двуколкой, чтобы отвезти его в Ислей и на побережье.

Я крепко обняла Хэмиша и сказала ему:

— Сесилия тоже любит вас. Я уверена в этом.

— Я еду к ней, чтобы все выяснить, — ответил он.

Доктор Санто Альдобрандини

Как это часто случается, Мингуилло решил, что выздоравливает, хотя на самом деле он умирал. Он перешел к косметическим методам лечения задолго до того, как из его нарывов перестал сочиться гной, и таким образом инфицировал их заново. Он поглощал бренди в невероятных количествах и курил сигары, чтобы заглушить собственный смердящий запах. Неудивительно, что в результате столь жестокого обращения с собой у него отказали легкие.

— Он похож на monstruo,[180] — доложила нам Жозефа, — словно уродился таким.